 |
Цитата: |
 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Очень сильно горький протрезвляет мозги.
|
|
 |
|
 |
|
Кому надо сам прочтёт. Красивейший текст, слог, аж дух захватывает. Может после этого произведения иначе стал относиться к Горькому.
http://az.lib.ru/g/gorxkij_m/text_0030.shtml
только начало
Алексей Максимович Горький
ЖЕНЩИНА
Летит степью ветер и бьет в стену Кавказских гор; Горный хребет -
точно огромный парус, и земля - со свистом - несется среди бездонных
голубых пропастей, оставляя за собою изорванные ветром облака, а тени их
скользят по земле, цепляются за нее, не могут удержаться и - плачут,
стонут...
Деревья гнутся долу, словно бегут; кусты встряхивают ветвями, как
собаки шерстью, и стелются по черной земле, - она дымится вся в пыли, течет
не умолкая сухой шорох, свист и вой, щелкают аисты, крякают сытые вороны,
немолчно трещат степные сверчки, и, словно командуя всем, раздаются крики
солидных крупнорослых станичников. С голой степи мчится перебитая
молотилками золотая солома, на площади нарядной казачьей станицы крутятся
серые вихри, летают птичьи перья и сожженный солнцем желтый лист.
Торопливо появляется солнце, быстро исчезает, точно оно гонится за
бегущей землею и устало уже - отстает, тихо падая с неба в дымный хаос на
западе, где тоже горы в снежных вершинах и краснеют сырые тучи, тяжелые,
как вспаханная земля.
Порою между массами туч ослепительно сверкает седло Эльбруса и
хрустальные зубья других гор - они вцепились в облака и пытаются удержать
их. Так ясно чувствуешь бег земли в пространстве, что трудно дышать от
напряжения в груди, от восторга, что летишь вместе с нею, красивой и
любимой. Смотришь на эти горы, окрыленные вечным снегом, и думается, что за
ними бесконечно широкое синее море и в нем гордо простерты иные чудесные
земли или просто - голубая пустота, а где-то далеко, чуть видные в ней,
кружатся разноцветные шары неведомых планет - родных сестер моей земли...
Со степи едут воза обмолоченного хлеба; в пыли, черной и жирной, как
сажа, степенно и тяжко шагают круторогие сивые волы, глядя в землю
терпеливым взглядом круглых глаз; на возу лежит казак, в серой от пыли
рубахе, мохнатая папаха сдвинута на затылок, лицо черно от загара, глаза
красны от ветра, а борода склеена потом, пылью - точно каменная. Иногда
казак идет впереди воза, у ярма; ветер толкает его в спину, раздувая
рубаху; человек так же гладок и солиден, как вол, и глаза у него такие же
терпеливо-умные; двигается он не торопясь, как будто зная все, что ждет его
впереди.
- Цоб... цобе...
У них хороший урожай в этом году, все они - здоровые, сытые, но -
смотрят хмуро, говорят неохотно, сквозь зубы. Может быть, устали в
работе...
Посреди станицы в небо поднялась краснокирпичная церковь о пяти
главах, с колокольней над папертью; наличники окон оштукатурены и покрашены
желтоватой краской - церковь как будто слеплена из мяса, обильно
прослоенного жиром, тень ее тучна и тяжела: храм, созданный сытыми людьми
большому спокойному богу.
Хороводом стоят приземистые белые хаты; точно дородные бабы, стоят
они, опоясавшись кручеными поясами плетней, пышно окутанные шелками садов,
покрытые выцветшей парчою камышовых крыш, а над крышами качаются
серебристые тополя, вздрагивает кружевная листва акации, тарахтят, как
детские погремушки, сухие стручья, темные ладони каштанов треплются в
воздухе, точно желая схватить быстро бегущие облака. Со двора на двор
бегают казачки, высоко подоткнув подолы юбок и рубах, обнажив до колен
большие, крепкие ноги, - торопясь убраться к празднику, они озабоченно
покрикивают друг на друга и на круглых ребятишек, которые - словно воробьи
- купаются в пыли и, черпая ее горстями, высоко подкидывают в воздух.
У церковной ограды, за ветром, развалились по сухому рыжему бурьяну
"шляющие за работой"; их десятка два, всё это - "никудышный народ",
мечтатели, ожидающие счастливого случая, доброй улыбки судьбы, или -
лентяи, опьяненные широким простором богатой земли, пленники русской
страсти к бродяжеству. Они ходят группами в два-три человека из станицы в
станицу, именно "за работой", смотрят на нее, удивляются ее обилию, но
работают только в крайней нужде, когда уже нет возможности утолить голод
иными способами - попрошайничеством или воровством.
Завтра - Успеньев день, в богатой станице - праздник, и вот они
собрались отовсюду, в надежде, что праздничный день напоит и накормит их
досыта, без труда с их стороны.
Все это "русские" - из центральных губерний, они дочерна сожжены
непривычным солнцем юга, волосы их выгорели, ветер ершит и треплет их
лохмотья, все они притворяются смирными, благочестивыми - устали от трудов,
от неудач жизни и вот - сошлись сюда.
Когда мимо них проплывает, охая и поскрипывая, тяжелый воз хлеба,
проходит, жуя соломинку, казак, - они покорно, наянливо кланяются ему, а он
смотрит на них косо, пренебрежительно, не ломая шапки, чаще же совсем не
видит, как изгибаются перед ним серые лохматые фигуры чужих людей.
Ниже и вычурнее других кланяется казакам туляк Конёв, мужик сухой,
обгорелый, точно головня, с черной бородкой, беспечно рассеянной по
костлявому лицу, с ласковой улыбочкой темных глаз, глубоко спрятанных в
орбиты.
Я только сегодня пристал к этим людям, но Конёв - старый знакомый мой,
по пути из Курска до Терской области я неоднократно встречал его. Он -
человек "артельный", любит держаться среди людей, но, кажется, лишь потому,
что очень труслив. На всех точках земли вне своей деревни, прижавшейся
где-то к пескам Алексинского уезда, он убежденно говорит всегда одно и то
же:
- Действительно, землица тут богатая, а с людями я не согласен...
никак! В нашем краю народ куда те душевнее, настоящий русский народ,
равненья нет со здешним! Тут - кремни, тут души и на трешник нет!