— Если бы не…?
— Если бы было желание выиграть, а не растянуть. Огонь прекратить и договориться — можно было за три месяца. В любой ситуации можно остановить огонь и договориться.
— Почему, по-вашему, этого не происходит?
— Кто-то не заинтересован в прекращении войны. Я могу договориться.
— А вы будете это делать?
— Буду.
Сейчас не применяется закон о войне. В Киеве боятся военного положения и не знают, что это такое. Гражданские люди, которые находятся у власти, боятся военных, потому что когда будет военное положение — гражданские, возможно, будут не у власти, станут руководить военные. В результате страдает вся инфраструктура, люди страдают.
— Вы считаете, что нужно вводить военное положение?
— Если идет война, значит, нужно вводить военное положение. Журналистам нужно запрещать писать о войне, потому что они не понимают, что это такое. Разрешить нужно только специалистам. Должна быть жесткая цензура по этому поводу, чтобы не навредить. Я противник цензуры, но я так говорю, потому что знаю.
Налоги должны собираться правильно, а не так, как Яценюк выпрашивает у парламента добавление какого-то налога по каждому закону.
На войне все очень просто. Есть война, есть вопросы, есть победа. Есть цель. А здесь непонятно что.
— Киев просто стремится продолжать жить мирной жизнью…
— Киевляне стремятся. А правительство разве стремится?
— Никому же не выгодно военное положение. На Западной Украине как будто нет войны.
— А квартира страдает, если военное положение только на кухне? А в спальне все нормально? Это же ваша квартира, вы же должны управлять квартирой своей, поэтому военное положение везде: и в спальне, и на кухне.
Западная Украина, хочет, не хочет — но участвует в войне, отправляет своих солдат. Я их вижу, потому что вытаскиваю из плена, они по-русски слова произнести не могут. Они еще как участвуют.
Так что это не антитеррористическая операция. Это война.
— Война какая?
— Новая. Непонятная. Гибридная. Почти гражданская.
— «Почти» — потому что есть «консультанты»?
— Консультанты есть всегда. Почти гражданская, потому что идеологически их различить почти невозможно. Воюющие стороны хотят хорошо жить. Они хотят, чтобы были ровные дороги, сытая семья. Для них нет большой разницы, примкнуть к России или к Евросоюзу или остаться самим.
Они хотят лучше жить. Всех довели до нищеты, ту и другую стороны.
— Но война доводит еще сильнее.
— Война — это прогресс всегда: и в душах, и в завтрашнем дне. Украина — богатая страна, она нищей никогда не будет. Я думаю, что война закончится, и люди станут богаче.
— Вместе с Донбассом?
— Вместе.
— То есть Приднестровье-2 там не получится?
— Нет. Разрушена инфраструктура, поэтому не получится.
Украинцы — работящие люди и умеют грамотно работать. Инженера шикарнейшие, и в Донецке там все-таки один из элитных вузов Украины — Политехнический институт.
— Снаряд туда недавно прилетел…
— Это серьезный вопрос — чей снаряд. Есть какая-то третья сторона — мы сейчас ее так называем — которая разбрасывает эти снаряды и сваливают на одну или другую сторону.
— Что это за «третья сторона»?
[I]— Я пока не знаю, не владею такой информацией. Мы называем это третьей стороной. Безлер называет третьей стороной, и в Донецке так говорят. Их ищут. Смотрят, что это за диверсанты.[/I]
— Вы говорите, что люди одинаковые с обеих сторон. А вот ситуация: маме сказали, что ее сына хотят расстрелять. Привели к нему палача и священника — ей так сказали, — и она готова на коленях ползти умолять ополченцев, чтобы ее сына отправили хотя бы рыть окопы. Это правильно?
— Да, это правильно. Когда родственники заботятся о близких, которые находятся в плену, это прекрасно. Так и получается семья.
А мать не должна была бездумно голосовать, и в следующий раз она будет голосовать сердцем, с учетом пережитого. И сын будет правильно выбирать свое правительство.
— То есть это такой путь очищения, по-вашему?
— Да. Мы перестали ездить к родителям и вспоминать их часто.
— А ополченцы потом смогут «выбирать сердцем»? Научатся ли они думать в таком ключе?
— Ополченцы — точно такие же украинцы. Они не из другого теста, у них та же группа крови, она такая же красная. Они учились в таких же школах, сидели за одной партой.
— Но у них немного другое положение. Они в меньшинстве.
— В каком меньшинстве? Сколько надо убить людей, чтобы Донбасс считался украинским? Сто тысяч? Двести?
— Ни одного бы…
— То есть, нужно разговаривать. Договариваться. Надо научиться слушать. Хороший переговорщик мало говорит и много слушает.
— А как вы думаете: дончане, которые привыкли пассивно относиться к политике и к жизни, научатся чему-то?
— Конечно. Они уже научились. Мы все уже научились. После Майдана Украина такой же не будет, а тем более после этой войны.
Мы все теперь другие.
Беседовала Екатерина Сергацкова, специально для УП.
|